Достоевский, внимательно читавший в свое время газеты, восхищался их "сырой действительностью" и даже настаивал, что никакой художественный вымысел не сравнится с той бесстрастной фиксацией происшедшего, которую можно найти в газетах. Недавно, открыв "Коммерсантъ", я обнаружил там скромную по размеру заметочку, в которой - как на подбор - были собраны едва ли не самые яркие и характерные приметы нашего времени.

   "23 февраля 2004 года", начиналась статья, "у проходной нефтеналивной станции Нагорное в джипе Suzuki Grand Vitara был обнаружен труп председателя правления банка "Центурион", ветерана войны в Афганистане Игоря Бровкова с огнестрельным ранением в голову. В ходе расследования этого преступления в его исполнении сознался бывший прапорщик стратегического авиационного объекта в Белоруссии 38-летний Александр Лозинский. Он также рассказал следствию, что годом ранее он совершил покушение на г-на Бровкова, подложив взрывчатку под днище его служебной машины Honda Accord. В результате взрыва банкир получил тогда ушиб мягких тканей бедра".

   Сильное впечатление производит уже сам антураж этой сцены: проходная нефтеналивной станции, какой-нибудь, наверное, мрачный индустриальный пейзаж вокруг нее, с бетонным забором и остатками строительного мусора на изрытой земле, и под серым февральским небом в джипе - "огнестрельный труп", как выражаются в "убойных отделах" соответствующих организаций. И сразу же - разгадка этого детективного кроссворда, придающая ситуации абсурдный, почти комический колорит: убийство совершил, оказывается, отставной белорусский прапорщик, который давно уже преследовал банкира, отделывавшегося до сих пор "ушибами мягких тканей" - и наконец получившего пулю в голову. Аккуратно прописанные должности производят здесь странный эффект: один из будущих участников драмы участвует в военной операции на одном конце бескрайней советской империи, второй служит на стратегическом объекте на другом ее конце - и вот наконец, через два десятилетия, судьба сводит их в самом сердце этой империи, в Москве, у открытого нефтеналивного сосуда этого сердца, для кровавой развязки этой драмы.

   "По версии следствия", сообщается далее в газете, "киллер застрелил Бровкова по заданию бывшего главы службы безопасности банка "Центурион" Михаила Семигина. Оба они предстали перед судом, но свою вину признал только Лозинский, которого защищал адвокат Александр Гусак - прославившийся в конце 90-х отставной подполковник управления по разработке и пресечению деятельности преступных объединений ФСБ". На сцену выходят еще два отставника, на этот раз выходцы из структур безопасности, частной и государственной. Должность второго из них, порожденная, видимо, чьей-то безудержной бюрократической фантазией, звучит слишком уж многозначительно в данном контексте: выражение "преступные объединения ФСБ" ожидаешь услышать скорее из уст журналиста-разоблачителя вроде Юлии Латыниной, чем в названии отдела официальной организации.

   "Господин Гусак выступил с проникновенной речью перед присяжными, пристально глядя им в глаза. Он заявил, что его подзащитный - сын моряка, с детства мечтавший служить родине и лишь по недоразумению отчисленный из высшего военного училища (за опоздание из отпуска). По словам адвоката, Лозинский, получая заказ на убийство, был уверен, что он исходит от спецслужб и что ликвидировать следует опасного для общества человека, который намеревается организовать убийство своей бывшей жены и тещи. В итоге защитник Гусак убедил присяжных проявить милость к своему клиенту, и они признали его виновным в убийстве, но "заслуживающим снисхождения". Вопрос о заказчике убийства остался открытым: присяжные заявили, что Семигин виновен лишь в организации покушения на банкира Бровкова в 2003 году".

   Густая сеть провокаций, которой отмечен весь этот кровавый спектакль - это самая суть нашей эпохи, в которой никто уже и не пытается различать истинное и ложное - до такой степени, что полное смешение этих понятий не вызывает ни у кого ни малейшего удивления и недоумения. Простые человеческие чувства остаются действительными в нашем мире, но та головокружительная игра, которая на них строится, способна кого угодно сбить с толку. Простой и честный парень, с детства мечтающий служить родине, узнает о коварных замыслах некого банкира в отношении своих жены и тещи, пусть "бывших" (опять бывших). Как же было после этого не заложить взрывчатку под днище его машины? А потом, когда банкир ускользнул от расплаты, неужели можно было так и оставить его без возмездия? Немного странно, что и спецслужбы заинтересовались этим вопросом, да еще и предложили ему деньги за его решение (не бесплатно же он это делал), но, по большому счету, какая разница? Тройная мотивация тем хуже обычной, что почти автоматически предполагает и дальнейшие варианты истолкования каждого совершившегося события: наверняка ведь у бывшего прапорщика были и какие-то личные счеты с бывшим "афганцем". Каким именно внутренним мотивом он руководствовался, устроив охоту на банкира, в сущности, неважно: ни одна коллегия присяжных не установит, что именно он чувствовал, нажимая на спусковой крючок пистолета.

   Вся эта история - это своеобразное развитие одной и той же темы, которую можно охарактеризовать как "мнимость", "кажимость". При любом взгляде на каждый из ее этапов в центре ее оказывается нечто несуществующее, чему никто не верит, но делает вид, что отчасти верит, наряду и со всеми другими возможными интерпретациями событий.

   Сначала будущий убийца получает задание от мнимых спецслужб, настолько темное, скользкое и путаное, что ни один здравомыслящий человек не примет его за чистую монету. Заказ на убийство доводится до него через главу службы безопасности того самого банка, президента которого и предполагается ликвидировать - службы тоже мнимой, или я как-то не так понимаю слово "безопасность". Преследуя какие-то свои цели, он выполняет это "задание" (в кавычках, потому что оно служит для него не более чем прикрытием), арестовывается и предстает перед судом, и защищает его мнимый адвокат - мнимый, потому что все, от обвиняемого до присяжных, внимая его проникновенной речи, видят в нем полковника ФСБ, по каким-то причинам в данный момент играющего роль адвоката. Вся аргументация защиты строится на хорошем, слишком хорошем, прямо скажем - подозрительно хорошем знании методов работы и, скажем так, нравов той организации, выходцем из которой является сам адвокат (причем вопрос о том, бывают ли вообще сотрудники спецслужб "бывшими", сам по себе остается весьма спорным), то есть фактически это не столько адвокат, сколько коллега заказчика убийства, выступающий на суде в роли свидетеля.

   Все это - последовательные превращения некого фантома, сами по себе по-своему логичные, но это логика не трезвой реальности, а кошмарного сна или болезненного бреда. Когда мы видим во сне нечто нас озадачивающее (что почему-то бывает довольно часто), наше сознание услужливо предлагает нам самые разнообразные объяснения, и мы как будто даже им верим, и в своих дальнейших "действиях" исходим из того, что они истинны; логическая несообразность всей цепочки, иногда вопиющая, вскрывается лишь потом, когда мы просыпаемся. "Пробуждение", по идее, здесь должно было произойти в суде, но как раз суд оказался высшей кульминацией всей этой фантасмагории. Ощущение недоверия к деталям этой истории нарастает, пока с ней знакомишься, на всем ее протяжении, но речь адвоката - это та грань, за которой начинаешь уже терять чувство реальности. Именно это и произошло с присяжными, которые согласились с тем, что обвиняемый был сбит с толку провокацией спецслужб, но тут же оправдали того, кто осуществил эту провокацию. Мифологическая ипостась киллера Лозинского ("хороший человек, честный парень"), в действительности никогда не существовавшая, совершила головокружительную карьеру в особом иллюзорном мире: она блеснула ненадолго в момент получения им заказа на убийство, бросила свой отсвет на исполнение этого задания, засверкала всеми огнями в речи адвоката Гусака и наконец начала оказывать полноценное воздействие на "настоящую" реальность, повлияв на решение присяжных и заключение суда.

   Для нашего времени вообще характерна резкая смена ролей, почти маскарадная, и исключительная по силе роль "внешности", "видимости". Вот мы пытаемся сыскать концы в этом деле, и обнаруживаем, что все в нем фальшивое от начала до конца и сверху донизу: спецслужбы не спецслужбы, их задания - не задания, действия и мотивы каждого лица, причастного к этой истории, смутны, неясны и поддаются самому противоречивому толкованию. Это бросается в глаза, но других мотивов, фактов и событий, кроме бутафорских, нам не предлагается. Впечатления того, кто знакомится с этой цепочкой событий, можно сравнить с ощущениями человека, сидящего в зрительном зале и наблюдающего за спектаклем; он знает, что здесь все ненастоящее - от нарисованного на картоне "задника", смутно виднеющегося в глубине сцены, до последнего мельчайшего интонационного перебоя в голосе актера, казалось бы, глубоко искреннего и прочувствованного. Но ничего другого для понимания того, что происходит на сцене, у него нет и быть не может, и ему приходится исходить из того, что есть, или он вообще ничего не поймет в "происходящем". Чувства же участников вышеописанной криминальной истории схожи с чувствами актеров, разыгрывающих чужую, не до конца понятную им пьесу. Единственной "настоящей" реальностью в ней был выстрел киллера, но когда вокруг льется так много бутафорской крови, один лишний хлопок мало что значит. Единичному факту, вне связи с другими событиями, вообще невозможно дать объяснение, это все равно что пытаться понять иноязычный текст, выучив одно-единственное слово.

   Представим, что мы смотрим в театре пьесу на детективную тему и с напряжением следим за ее сложной, иногда чуть искусственной интригой. Вдруг, среди множества театральных угроз и холостых перестрелок, на сцене звучит настоящий выстрел, и живой человек падает, обливаясь настоящей кровью. Случайностью это быть не могло; наверняка к этому трагическому финалу привела сложная цепочка событий, заставившая кого-то зарядить настоящий пистолет настоящей пулей с какими-то своими темными целями; но, исходя из той "реальности", которая разворачивалась перед нами на сцене, мы никогда не сможем даже приблизительно, в самых общих чертах, воссоздать эту цепочку и прийти к какому-либо пониманию ситуации. Более того, искусное нагнетание мнимости заставляет нас скорее усомниться в реальности этого выстрела, чем в собственных логических способностях и, если брать шире, - вообще в способности к пониманию мира. "Я не понимаю, что это значит", а значит, "этого не существует в природе"; эта простая логическая двухходовка - единственное, что может восстановить целостную картину мира, пусть чуточку противоречивую и ненатуральную, но крепко сложившуюся в нашем сознании. В твердом наличии такой картины мы испытываем такую сильную потребность, что когда мы сталкиваемся с отдельным, единичным фактом, который в нее не вписывается, просто пренебречь им - слишком сильный соблазн. Глухое беспокойство охватывает нас, когда мы, глядя на очередную уютную постановку, вдруг чувствуем на себе мгновенное ледяное дуновение "настоящей реальности", неожиданно прорвавшей серую пелену "видимости" и вышедшей на поверхность; но вот труп со сцены уносят, лужу крови затирают тряпкой, и представление продолжается, как ни в чем не бывало. Не стоит слишком глубоко задумываться над тем, что все равно невозможно понять.